"Святое море", "святое озеро", "святая вода"
- так называли Байкал с незапамятных времен и коренные жители, и русские,
пришедшие на его берега уже в XVII веке, и путешествующие иноземцы, преклоняясь
перед его величественной неземной красотой.
Не станем уверять, что прекраснее Байкала нет ничего на свете: каждому из
нас люба и мила своя сторона, и для эскимоса и алеута, как известно, его тундра
и ледяная пустыня есть венец природного совершенства. Мы с рождения впитываем в
себя картины своей родины, они влияют на наш характер и в немалой степени
определяют нашу человеческую суть. Поэтому недостаточно сказать, что они дороги
нам, мы - часть их. Бессмысленно сравнивать, отдавая чему-либо предпочтение,
льды Гренландии с песками Сахары, сибирскую тайгу со среднерусской степью, даже
Каспий с Байкалом, можно лишь передать о них свои впечатления.
И все-таки у Природы есть свои любимцы, которые она при создании отделывает
с особым тщанием и наделяет особенной властью. Таков, вне всякого сомнения, и
Байкал.
Не будем сейчас говорить о его богатствах, это отдельный разговор. Но
славен и свят Байкал другим - своей чудесной животворной силой, духом не
былого, не прошедшего, как многое ныне, а настоящего, не подвластного времени и
преобразованиям, исконного величия и заповедного могущества.
Вспоминаю, как с товарищем моим, приехавшим в гости, мы далеко ушли по
берегу нашего моря по старой Кругобайкальской дороге. Был август, лучшее,
благодатное время на Байкале, когда нагревается вода и бушуют разноцветьем
сопки, когда солнце до блеска высвечивает вновь выпавший снег на дальних
гольцах в Саянах, когда уже и впрок запасся Байкал водой из тающих ледников и
лежит сыто, часто спокойно, набираясь сил для осенних штормов; когда щедро
играет подле берега под крики чаек рыба и когда на каждом шагу по дороге
встречаются то малина, то смородина, красная и черная, то жимолость... А тут
еще и день выдался редкостный: солнце, безветрие, тепло, воздух звенит, Байкал
чист и застывше-тих, далеко в воде взблескивают и переливаются красками камни,
на дорогу то пахнет нагретым и горчащим от поспевающего разнотравья воздухом с
горы, то донесет прохладное и резкое дыхание моря.
Товарищ мой уже часа через два был подавлен обрушившейся на него со всех
сторон дикой и буйной, творящей пиршественное летнее торжество красотой, дотоле
им не только не виданной, но даже и не представляемой.
Все, что отпущено человеку для впечатлений, в товарище моем было очень
скоро переполнено, и он, не в состоянии уже больше удивляться и восхищаться,
замолчал. Я рассказывал, как впервые попав в студенческие годы на Байкал, был
обманут прозрачностью воды и пытался рукой достать с лодки камешек, до которого
затем при замере оказалось больше четырех метров. Товарищ принял этот случай
безучастно. Несколько уязвленный, сообщил, что в Байкале удается видеть и за
сорок метров - и, кажется, прибавил, но он и этого не заметил. Только тогда
догадался, что с ним: скажи ему, что мы в Байкале за двести-триста метров в
глубину на двухкопеечной монете читаем год чеканки, - больше, чем удивлен, он
уже не удивится.
Помню, его доконала в тот день нерпа. Она редко подплывает близко к берегу,
а тут, как по заказу, нежилась на воде совсем недалеко, и, когда , заметив,
показал на нее, у товарища вырвался громкий и дикий вскрик, и он вдруг принялся
подсвиствывать и подманивать словно собачонку, нерпу руками. Она, разумеется,
тотчас ушла под воду, а товарищ мой в последнем изумлении от нерпы и от себя
опять умолк, и на этот раз надолго. Я даю это ничего не значащее само по себе
воспоминание для того лишь, чтобы иметь возможность процитировать несколько
слов из большого и восторженного письма моего товарища, которое он написал мне
после своего возвращения с Байкала, "Силы прибавилось - это ладно, это
бывало, - писал он. - Но теперь духом поднялся, который оттуда, с Байкала. Я
теперь чувствую, что могу немало сделать, и, кажется, различаю, что нужно
сделать, и что не нужно. Как хорошо, что у нас есть Байкал! Я поднимаюсь утром
и, покланясь в вашу сторону, где батюшка-Байкал, начинаю горы ворочить..."
Я понимаю его.
А ведь он, товарищ мой, видел только маленький краешек Байкала и видел его
в чудесный летний день, когда все вокруг благодарствует покою и солнцу. Он не
знает, как в такой же точно день, когда светит солнце и недвижен почти воздух,
Байкал может бушевать, казалось бы, ни с чего, словно взбученный изнутри.
Смотришь и не веришь своим глазам: тишь, безветрие и грохот воды - это за
многие и многие километры дошел сюда из района шторма вал.
Он, товарищ мой, не попадал ни в сарму, ни под култук, ни под баргузин -
ветры, которые мгновенно, с сумашедшей силой налетают из речных долин и
способны натворить на Байкале немалые беды, поднимая порой волну до четырех и
шести метров.
Он не видел северного Байкала во всей его суровой и первозданной красоте,
среди которой теряешь и ощущение времени, и меру дел человеческих, - так щедро
и царственно властвует здесь над чистой водой древности сиющая вечность.
Он не бывал в бухте Песчаной, где солнечных дней в году гораздо больше, чем
на прославленных южных курортах, и не купался в Чивыркуйском заливе, где вода
летом нагревается ничуть не меньше, чем в Черном море.
Он не знает зимнего Байкала, когда под вычищенным ветрами прозрачным льдом,
как под увеличительным стеклом, живет и шевелится вода; и не слышал он, с каким
гулом и треском разрывает Байкал, пошевеливаясь весной, этот лед широкими
бездонными трещинами, а затем снова соединяет его, возведя великолепные громады
голубых торосов.
Он не попадал в волшебную сказку: то мчится навстречу тебе с распущенным
белоснежным полотнищем парусник; то повиснет в воздухе средневековый
красавец-замок; то плывут с гордо поднятыми головами лебеди... Это миражи на
Байкале - обычное здесь явление, с которым связано немало прекрасных легенд и
поверий.
И мы, живущие подле Байкала, не можем похвалиться, что знаем его хорошо,
потому что узнать и понять его до конца невозможно - на то он и Байкал.
И все-таки, побывав очень недолго и увидев ничтожно мало, можно если не
понять, то почувствовать Байкал. Чувство в таких случах зависит от нас, от
нашей способности и неспособности принять в себя духовное зерно.
А дух Байкала - это нечто особенное, существующее, заставляющее верить в
старые легенды и с мистической опаской задумываться, насколько волен человек в
иных местах делать все, что ему заблагорассудится.
Байкал, казалось бы, должен подавлять человека своим величием и размерами -
в нем все крупно, все широко, привольно и загадочно - он же, напротив,
возвышает его. Редкое чувство приподнятости и одухотворенности испытываешь на
Байкале - словно и тебя коснулась тайная печать вечности и совершенства, словно
и тебя обдало близкими дыханием всесильного присутствия, и в тебя вошла доля
магического секрета всего сущего. Ты уже тем, кажется, отмечен и выделен, что
стоишь на этом берегу, дышишь этим воздухом и пьешь эту воду. Нигде у тебя не
будет больше желанной слитности с природой - и проникновения в нее.
Вернувшись однажды с прогулки, Л.Н. Толстой записал:
"Неужели может среди этой обаятельной природы удержаться в человеке
чувство злобы, мщения или страсти истребления себе подобных? Все недоброе в
сердце человека должно, кажется, исчезнуть в прикосновении с природой - этим
непосредственным выражением красоты и добра".
Природа сама по себе всегда нравственна, безнравственной ее может сделать
лишь человек. И как знать, не она, не природа ли, и удерживает в немалой
степени нас в тех более или менее разумных рамках, которыми определяется наше
моральное состояние, не ею ли и крепится наше благоразумие и благодеяние?! Это
она, с мольбой, надеждой и предостережением денно и нощно глядит в наши глаза.
И разве все мы не слышим этот зов? Когда-то эвенк на берегу Байкала, перед тем
как срубить для надобности березку, долго каялся и просил прощения у березки за
то, что вынужден ее погубить. Теперь мы стали иными. И все-таки не оттого ли в
состоянии мы удержать занесенную уже не над березкой, как двести или триста лет
назад, а над самим батюшкой-Байкалом равнодушную руку, что возвращаем ему
сторицей вложенное в нас природой. За добро добром, за милость милостью - по
извечному кругу нравственного бытия...
Байкал создан, как венец и тайна природы, не для производственных
потребностей, а для того, чтобы мы могли пить из него воду, главное и бесценное
его богатство, любоваться его державной красотой и дышать его заповедным
воздухом.
Это, прежде всего, необходимо нам.
Трудно удержаться, чтобы не повторить: как хорошо, что у нас есть Байкал!
Могучий, богатый, величественный, красивый многими и многими красотами,
царственный и не открытый, не покоренный - как хорошо, что он у нас есть.
Валентин Распутин